Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

Вот мы стоим и держимся за руки на какой-нибудь шхуне, вокруг айсберги, и из воды появляется это исполинское существо, бьет хвостом по волнам, и мы чувствуем, как брызги летят нам в лицо. И я понимаю в эту минуту, что мир соткан из любви. И я эту ткань вплетаю в наши песни. И по возвращении мы записываем такой крутой материал, что публика на наших концертах визжит и падает в обморок от переполняющих ее чувств. Мы пробуждаем людей к их мечтам гитарным трепетом наших сердец! И вот нас зовут на самое известное ютьюб-шоу про современную музыку. Я нервно качаю ногой, в духе «все это бренное меня не интересует», а Лана улыбается и скромничает, намекая на то, что она-то и есть самая яркая звездочка на современной построк-сцене.

Вопрос к Леннону:

– Как пришел к вам успех?

– Для нас главное – это искренность, понимаете? Мы поем, только когда мурашки по коже… от дрожи, там, перелетной птицы, поцелуя. Невозможности красоты. А если нет, то просто молчим. Иногда годами можем к инструментам не подходить. Но потом это случится. Потому что с теми, кто любит искренне, это всегда случается.

– У вас такие глубокие тексты. Расскажите, откуда вы черпаете вдохновение, когда пишете песни?

– Для меня песня – как дорога. О чем бы мы ни пели, всегда поем о дороге. О том, как мы босые идем по бесконечным дорогам жизни, для того чтобы найти то, что излечит от одиночества. Каждый находит свое. Мы с Ланой нашли друг друга.

Тут я поворачиваюсь к ней и целую ее в губы. А потом продолжаю:

– И главное, так мы нашли песни, которые вы так любите!

– Кто из музыкантов оказал на вас влияние?

– Из наших это, конечно, ранний Цой и группа «Кино». Из зарубежных «Эксплоуженс ин зе скай», «Могвай» и Курт Кобейн. Да в конечном счете – все настоящие, в каком бы стиле они ни играли. От постпанка до дэнс-рока. Ведь что такое влияние? Влияние – это то, как ты пережил эту музыку. Понимаете? Мы как бы каждый раз спрашиваем себя… вот представь, какой бы была музыка Ника Кейва, если бы он родился в деревне в Торжке и видел всю эту хтонь, которую мы едим ложками? Или Бьорк, которая бы выросла в Строгино и бухала на лестнице джин-тоник, да при этом до беспамятства была влюблена в одноклассника?

– Вы имеете в виду, были бы на вашем месте?

– Верно, потому что мы все – это такой один большой Ник Кейв или Бьорк мировой, только он, как шар, упал с неба и разбился на множество Ников Кейвов. И так далее, и вот они все пытаются собраться вместе, найти общий, так сказать, знаменатель, понимаете?

– Нет, если честно, нет.

– Поймете, когда с мое поживете.

– Но вам всего девятнадцать лет.

– Я говорю про пережитое, деточка. Думаете, почему у меня виски седые? Хотите, покажу? – Показываю висок, а у меня правда там седая прядь. – Потому что я жил и любил ведрами, когда обычный мой ровесник кружками чувства мерит.

– А вы, Лана, что скажете?

– А я скажу, что еще бы любила. Что мне и ведра мало. Я купаться в океане хочу. Голой. Чтобы вода ласкала мое тело.

И тут я уже немного возбудился. Так что тяжело даже сидеть стало в нашем «спринтере». Потому что вижу, как Лана плывет, грациозная, в прозрачной синеве воды, и я за ней прыгаю. Тоже, конечно, голый. И кричу, что поймаю, что не уйдет, что моей будет.

И выпирает – уж совсем сил нет. Ерзаю и вправо, и влево. Пытаюсь отвлечься. Таращусь изо всех сил в окно на проносящуюся мимо Европу. А это мой первый раз за границей, мой первый раз вообще где бы то ни было, после школьного лагеря в семь лет. Но наверное, чтобы понять на самом деле, как оно там, нужно было бы пожить в городах, которые мы проезжали, погрузиться в них, повертеть в руках их странные вещицы, расставленные на комодах, поесть вкусных булочек из пекарен и почесать бродячих собак, проследить за бездомной кошкой, которая каждый день ходит одним маршрутом.

Но пока я видел только названия:

Autowäsche, Supermarkt, Tankstelle6.

И какая-то четкость везде. Будто конструктор лего. Взять те же машины на подъезде к Амстердаму. Все придерживались примерно одинаковой дистанции, трогались примерно в один момент. Во всем присутствовала внешняя слаженность, как будто они здесь, в Европе, уже нейросеть, а мы еще предыдущая ступень эволюции – спонтанная, глубокая, абсурдная и страдающая оттого, что так хорошо, сука, а потом так плохо. Мы хаос. Мы табор. И главное, что держит нас вместе, – это язык. И в этом путешествии я-то, по сути, и правда добрался до края земли, прошел через неизведанные земли, переплывал на пароме и кораблях и попутках земной шар. Только знаешь что? Большую часть времени я говорил на русском. Вот наш табор. Все, кроме Раймунда и Акселя, были русскими. А литовцы тоже говорили на русском и только между собой на литовском. Ну и с лосем Рупа тоже на литовском говорил, но это скорее исключение из правил. Поэтому Европа в моем путешествии, как это ни прискорбно, скорее была декорацией. Конечно, я отмечал некоторые моменты, знаете, как вспышки фотоаппарата. Бабушка едет на велосипеде, или старик со своим сыном заходит в кафе. Прям до боли в груди. Оттого что бабушка моя умерла, отец где-то в сырой земле, да и воспоминаний теплых даже не оставил, в которых можно было укрыться одеялом, мать, которая где-то там, в другой системе координат. И не с кем мне зайти в кафе и выпить эспрессо.

К вечеру мы добрались до Лорейн. Она владела небольшой фермой-пансионом возле Роттердама. Сама родилась под Воронежем. В студенчестве вышла замуж за голландца, который у них в универе социологию преподавал. А потом развелась и оставила себе дом и часть невыплаченной ипотеки за него. И чтобы не потерять дом, превратила его во что-то типа гостиницы или приюта для всех русскоговорящих. Останавливались у нее по большей части нелегалы и сомнительные ребята типа Романа, оказавшегося на эту ночь нашим соседом. Такой парень, на которого смотришь и сразу понимаешь, что он вор. В каком-то пальто типа ватника, сутулый, хромает. Даже описывать мне его не хочется, потому что будет казаться, что я слизал его портрет из дешевого фильма. Но вот Роман так и выглядел, как обычный воровской